Блокада. Книга 2. Тень Зигфрида - Страница 52

Радист штаба 20-й моторизованной дивизии Гельмут Хазе заступил на дежурство в точном соответствии с расписанием, в полночь по местному времени. А спустя три часа его скрутило сильнейшей желудочной коликой.

Хазе и раньше страдал несварением желудка, вызванным простой варварской пищей, которой ему приходилось питаться в Московской Дубровке. Парное молоко, репа, сало — все это не слишком способствовало здоровому пищеварению. Многие знакомые Хазе решали эту проблему, потребляя огромное количество деревенского самогона, но Хазе был убежденным трезвенником.

Приступ был так силен, что радист свалился со стула и принялся кататься по полу, задевая ногами мебель. На шум прибежал дежурный по штабу дивизии, который тут же сориентировался в ситуации и вызвал врача — майора медицинской службы Эрнста Хашке.

Хашке быстро осмотрел больного и уверенно поставил диагноз — острый аппендицит. Хазе перенесли в помещение полевого госпиталя и стали готовить к операции, а его место у приемника занял отдыхавший после своей смены радист разведывательного батальона 20-й дивизии Ганс Граф. Граф был отличным солдатом и опытным радистом, но он, к сожалению, ничего не знал об инструкции, касающейся позывного "Зигфрид возвращается".

Линия фронта к востоку от Ленинграда проходила по излучине Невы. Шлиссельбург был в руках немцев, но небольшой плацдарм на левом берегу реки, получивший название "Невский пятачок", семь месяцев удерживался советскими войсками. «Пятачок» был действительно крайне невелик — два километра в длину и меньше километра вглубь от береговой линии.

Красная армия вцепилась в него мертвой хваткой: отсюда планировалось вести наступление для соединения с войсками Волховского фронта и прорыва блокады. Однако силы были слишком неравны, и в конце апреля сорок второго года советские части отступили с левого берега, заняв позиции в районе Невской Дубровки. На господствовавших на левом берегу на высотах закрепилась немецкая артиллерия.

Именно этот участок фронта, ставший могилой для двухсот тысяч советских и пятидесяти тысяч немецких солдат, выбрал Отто Скорцени в качестве коридора для возвращения группы «Кугель». Решение могло показаться парадоксальным, но только на первый взгляд. Интенсивность немецкого огня и высокий уровень потерь среди советских частей, удерживающих правый берег Невы почти автоматически означали низкий уровень контроля со стороны НКВД. Если человека, двигавшегося в направлении Ладоги, проверяли на каждом шагу, то смертников, отправлявшихся в Невскую Дубровку, вряд ли проверяли вообще. Пересечь Неву в этом месте было практически невозможно: немецкая артиллерия немедленно открывала шквальный огонь при каждой попытке установить переправу. Поэтому для всех, кто пытался покинуть город в этом направлении, дорога заканчивалась на правом берегу Невы — дальше начиналась территория смерти.

Трижды передав в эфир позывной "Зигфрид возвращается", Рольф разбил рацию несколькими выстрелами из «Вальтера». Затем обошел особняк, методично поливая бензином шторы и мягкую рухлядь, разбросанную по комнатам.

— Никогда не оставляйте следов, старина, — подмигнул он Раухеру. — Хотя мы и так порядочно наследили, оставив в подвале этого идиота-сержанта.

Он критически оглядел Морозова с ног до головы. Раухер выглядел довольно жалко — перевязанная лодыжка, порванный пиджак, трехдневная щетина, зато во рту неизменная мятая папироса.

— Вам надо будет достать солдатскую форму, — сказал ему Рольф. — И хотя бы какие-то документы.

— У меня есть прекрасные документы, — возразил Морозов. — Я с этими документами жил тут шесть лет.

Рольф улыбнулся, но на этот раз его улыбка показалась Раухеру улыбкой тигра.

— Мы собираемся проникнуть на передовую, — снисходительно объяснил он. — Штатским там не место.

— И где же мы достанем солдатскую форму? — подозрительно спросил Морозов. Ему все больше казалось, что диверсанты воспринимают его как досадную помеху, и что они с удовольствием бросят его на произвол судьбы при первой подвернувшейся возможности. Может быть, отсутствие формы — это только предлог для того, чтобы его здесь оставить?

— Убьем кого-нибудь, — равнодушно пожал плечами Бруно. — Кого-нибудь, похожего на вас.

Раухера передернуло. Он был кабинетным разведчиком, и чурался насилия. Когда Рольф на его глазах сломал шею мальчишке-сержанту, его чуть не вывернуло наизнанку. Коммандос, которых он уже не воспринимал как своих спасителей, легко говорили об убийстве, и еще легче убивали. На мгновение у него мелькнула сумасшедшая мысль: убежать, незаметно отстать от группы, исчезнуть в проходных дворах. Возможно, еще вчера он бы так и сделал, но после того, что диверсанты не без его помощи натворили в подвалах Большого дома, останься в Ленинграде было бы безумием.

— Надеюсь, мне не нужно будет принимать в этом участия? — спросил он тихо.

Коммандос переглянулись и рассмеялись.

— Нет, — ответил Хаген. — Вам не о чем беспокоиться, если только вы не боитесь носить сапоги мертвеца.

Следующий час был самым длинным в жизни Раухера. Они с флегматичным долговязым Бруно сидели в пропахшем бензином особняке и ждали, когда вернутся Рольф и Хаген. Бруно предложил Раухеру перекинуться в картишки, но разведу которого била нервная дрожь, отказался.

Коммандос вернулись, неся с собой завязанную в узел солдатскую форму и документы на имя Варенцова Петра Федотовича русского, 1904 года рождения. С фотографии глядело на Раухера туповатое лицо лысого невзрачного человечка. "Неужели я похож на этого недоноска?" — подумал Морозов.