— Значит, идем в правое крыло. Остальное — наша забота.
Архив искали долго. Диверсанты передвигались по пустынным коридорам и лестницам бегом, и не слишком тренированный Морозов быстро начал задыхаться. В конце концов он отстал, и Рольфу пришлось возвращаться, чтобы тащить его на себе.
— Вы слишком много курите, — усмехнулся он. — Даже коммунистическая тушенка не идет вам впрок.
Наконец, после получаса бесплодных поисков, Бруно обнаружил в одном из коридоров дверь с табличкой "Архив".
Хаген вытащил из кармана несколько отмычек, надетых на стальное кольцо. Присмотрелся к замку, попробовал одну отмычку, затем другую. Наконец, замок щелкнул и дверь открылась.
Архив представлял собой длинное узкое помещение, от пола до потолка заставленное металлическими стеллажами. На стеллажах вплотную друг к другу стояли картонные и дерматиновые папки — личные дела тех, кто попал в жернова следственной машины НКВД.
— Ищите дело Гумилева, — велел Рольф. — Времени даю десять минут.
Коммандос разошлись между стеллажами. Раухер в изнеможении опустился на корточки и прислонился к стене. Ему невыносимо хотелось курить.
— Вот, нашел, — Бруно торжествующе поднял над головой толстую картонную папку. — Дело Гумилева!
— Ну-ка, покажи, — Рольф выхватил у него папку, взглянул на корешок и быстро перелистал страницы. — Нет, это не то. Это какой-то другой Гумилев, его расстреляли в двадцать первом году.
— Дайте посмотреть, — Морозов протянул руку. На сером картоне было каллиграфическим почерком выведено: "Личное дело поэта Гумилева Н.С." Раухер раскрыл папку и на колени ему выпала старая пожелтевшая фотография снятого в профиль коротко стриженного молодого человека. У молодого человека был высокий лоб, длинноватый, правильной формы нос и резко очерченные татарские скулы.
— Это его отец, — сказал Морозов Рольфу. — У русских принято уничтожать врагов народа целыми семьями. Где вы нашли эту папку? Ищите поблизости, дело Льва Гумилева должно быть рядом.
Он положил фотографию обратно в дело и рассеянно перелистнул страницы. Протоколы допросов, чьи-то донесения, черновики стихов. Последняя страница дела поэта Гумилева содержала выписку из заседания президиума Петроградской губернской ЧК: "Гумилев Николай Степанович, 35 лет, б. дворянин, филолог, член коллегии издательства "Всемирная литература", женат, беспартийный, б. офицер, участник Петроградской боевой контрреволюционной организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров. Которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности". Под этим текстом стояла чья-то резолюция — «верно» и приписка — "Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу".
Ни подписи, ни печати. Раухер хмыкнул и захлопнул папку.
Внезапно сирена, завывавшая под потолком, смолкла. Стало очень тихо.
— Ну что, парни, — рявкнул Рольф, — увольнительная кончилась! Начинаем работать всерьез!
Капитан Шибанов открыл глаза. — Голова гудела, как церковный колокол.
— От души приложился, — пробормотал он. — Эх, имел бы мозги, было бы сотрясение…
Мир вокруг плыл и кружился, но сквозь мелькание разноцветных пятен капитан все-таки разглядел, что находится вовсе не на улице, а в выкрашенной свежей белой краской больничной палате.
— Это что за фокусы, — сказал он недовольно, — мне разлеживаться некогда…
Он попытался встать. Тело послушалось неожиданно легко — оно было как резиновый шарик, надутый теплым воздухом.
"Ну, вот так-то лучше", — подумал капитан. Карусель, крутившаяся перед глазами, раздражала и мешала ориентироваться.
— Эй, сестра, — крикнул чей-то хриплый голос, — тут контуженный встал!
— Сам ты контуженный, — сказал хриплому Шибанов. — Ты лучше скажи, где тут дверь?
Он сделал шаг и тут под черепом снова разорвалась бомба Шибанов почувствовал, что его затягивает вглубь гигантского калейдоскопа.
— Товарищ капитан! — донеслось до него из немыслимого далека. — Вам же категорически нельзя вставать!..
"Катя?" — удивленно подумал Шибанов. — "А она-то что здесь делает?"
Ноги у него подкосились, и он тяжело рухнул на пол, ударившись подбородком о край железной кровати. Капитан, впрочем, этого уже не почувствовал — разноцветный водоворот успел затянуть его в темные и тихие глубины, где не было ни времени, ни боли.
Ленинград, июль 1942 года
В подвал вела узкая лестница, на ступенях которой сложно было разминуться двоим.
Разговоры о восьми подземных этажах, разумеется, оказались вымыслом досужих обывателей. Большой дом стоял слишком близко к Неве, чтобы зарываться глубоко в землю. Коммандос спустились на три пролета вниз и оказались перед выкрашенной коричневой краской металлической дверью. Табличка на ней извещала, что за дверью находится спецхранилище.
Для того чтобы открыть замок спецхранилища, Хагену потребовалось три минуты. Бруно щелкнул выключателем, и под низким сводчатым потолком загорелись зарешеченные лампочки.
За дверью располагался еще один пост охраны. Простой фанерный стол, стул, ящик с ключами на некрашеной цементной стене. На посту никого не было.
— Если у русских везде такой бардак, — хмыкнул Хаген, — то пожалуй, надо предложить папе Отто выкрасть из Кремля Сталина.